В последнем номере РАБАТа мы опубликовали один из рассказов Бауыржана Момышулы – «Спина». Прочтите и вы сами убедитесь, насколько наблюдательным, прозорливым, понятным был писатель.
Спина
Говорят, лицо – зеркало души. А ведь это не совсем и не всегда верно. Характер, воля человека испытываются временем. Каждый знает об этом.
Человек в течение жизни так или иначе учится скрывать свои чувства и прежде всего, конечно, тренирует свое лицо. Может, и верно говорят, что этим особенно славится Восток.
Гораздо более, на мой взгляд, выразительны руки: непроизвольная дрожь или едва заметные движения выдают расслабление нервов; но особенно – многим это покажется странным – до чего же выразительна бывает спина человека!
Это было на фронте. Фронт давно стабилизировался. Линия обороны проходила по реке Л. с болотистыми берегами. Как у нас, так и у немцев оборона была жиденькой.
В полк, которым я тогда командовал, прибыло пополнение. Среди прибывших офицеров мое внимание сразу привлек молодой капитан. Стройный, выше среднего роста, с отличной воинской выправкой, с небольшими бакенбардами и квадратными усиками, он был хорош собой – щеголь и, видно, служака.
Особенно в нем поражала артистическая манера в исполнении всех приемов при обращении. Он делал их непринужденно и свободно, с отменной четкостью. Я сам – кадровый офицер, и мои товарищи всегда считали меня неплохим строевиком. Я в его годы ничего такого не только не умел, но и не видел.
«Должно быть, перед зеркалом учился», – думал я каждый раз, наблюдая за ним. Отдавая честь, он быстро проделывал очень сложные манипуляции плечом, предплечьем и кистью руки; взяв под козырек, одновременно лихо щелкал каблуками и вытягивал в струнку свою и без того стройную фигуру с узкой талией. Эти, почти балетные, номера заставили меня относиться к нему скептически, но офицером он оказался неплохим, дельным. Был он, правда, фатоват, но все-таки аккуратный, и солдат подтягивал, ну а насчет фатоватости – кто же из нас в том не грешен? Я сам до сорока трех лет, несмотря на протесты любимой женщины, никак не мог расстаться с савельевскими шпорами, отличающимися от других шпор изяществом и малиновым звоном…
Посоветовавшись с начальником штаба, я его назначил командиром одного из штабных подразделений.
Вскоре представился случай испытать характер капитана. Надо было послать небольшую группу в тыл противника с задачей – внезапно напасть ночью на штаб полка и, если удастся, захватить документы и двух-трех пленных. Это было тогда необходимо, потому что наши данные о противнике были крайне противоречивыми и путаными.
Я вызвал капитана. Поставил перед ним задачу, рекомендовал ему ряд вариантов плана действий группы. Капитан внимательно выслушал приказ, по всем правилам ответил, артистически, как всегда, откозырнул и с обычной лихостью щелкнул каблуками. Но когда он шагнул к двери, я увидел его спину.
У него чуть опустились плечи, и спина сделалась какой-то круглой, выпуклой… Вот уж никак не ожидал, что увижу стан этого человека в такой степени бесформенным!» «Грудью брал – спиной выдал. Трусит. Может погубить людей и сорвать задание»…
На такие рискованные дела часто не знаешь, кого послать. Вопрос отбора людей мучительно переживается командиром. Самое страшное в ближнем бою, когда офицер теряет самообладание, и люди, в силу дисциплины, выполняя его бестолковые окрики, мечутся по полю, ловя любую шальную пулю.
Когда он перешагнул порог, я приказал:
— Капитан, вернитесь!
Он стоял передо мной навытяжку. Мы оба молчали.
— Пошлите ко мне вашего заместителя. Вы не пойдете, – сказал я.
Он, потупив глаза, сделал, как мне показалось, глотательное движение и чуть дрожащим голосом повторил приказание. Почему я вдруг изменил свое решение – он не спросил.
* * *
Старший лейтенант Малярчук был заместителем капитана. Малярчук был простоватым парнем, говорил только по-украински и с украинском юмором. Все равные и старшие в званиях разговаривали с ним на «ты». Он был в полку общим любимцем.
— По вашему вызову старшой лейтенант Малярчук явився! – доложил он.
— Ну, що, хлопче дюжий? – я так его называл, и это ему нравилось. – Может, хочешь трохи промынаться? – я всегда невольно коверкал его родной язык, Малярчук и на этот раз тактично улыбнулся.
— Як прикажете. Промынаться, колы так трэба, промынаемось. Не перший раз. Що прикажете?
Малярчук внимательно выслушал меня, несколько раз переспросил и задал ряд вопросов. Он изложил несколько вариантов, не предусмотренных мною; всякий раз, когда он видел, что я со вниманием слушаю его рассуждения и соображения, он заканчивал вопросом:
— Як що нимец вчинить так, то що нам зробыты и як дияты?
Получив разъяснения и советы, Малярчук, после долгого раздумья над развернутой картой местности, где предстояло действовать небольшой группе под его командой, сказал:
— Що вид нас трэба, я зрозумив, а як зробыты, ще трэба трохи помиркуваты.
Старший лейтенант просил дать ему на подготовку сутки. Эту свою просьбу он обосновывал тем, что «трэба с хлопцами подывиться и выбраты самый наизручнийший участок для перехода скриз линию фронта». На выполнение задачи он просил двое-трое суток и, ссылаясь на необходимость тщательно разведать район, изучить объект нападения, предлагал ряд вариантов действия в тылу противника. Когда я одобрил его решение и спросил, верит ли он в успех, Малярчук, улыбаясь, ответил:
— Як вам сказаты? Правда, що трохи боязно, та ничого, колы трэба, то трэба. Мы с хлопцами постараемось як можна краше выконаты завдання.
— Добре, хлопче дюжий. Щасливо и целыми вертайтесь.
На третье утро Малярчук с группой бойцов был на той стороне и радировал данные, а их командир, капитан, не выходил из опустевшего после ухода людей блиндажа. Никто его не вызывал, никто им не интересовался.
Мне доложили, что как-то случайно забрел в его блиндаж один из офицеров и, увидев, что он лежит в темном углу блиндажа, спросил:
— Чего же вы, капитан, лежите? Пойдемте ужинать.
— Мои люди ушли, а я остался, – ответил капитан и, как малое дитя, глухо и долго рыдал, уткнувшись головой в подушку…
И я мучился в эту ночь, не находя ответа на вопрос, правильно ли я поступил с ним.
* * *
Малярчук с группой вернулся через двое суток.
* * *
ак-то вечером зашел ко мне капитан. Он осунулся и оброс щетиной. Он просил послать его на выполнение какого-либо задания.
— Теперь некуда вас послать, капитан. Мы стоим в обороне. Для того, чтобы вы выдержали испытание, один случай упущен, а другого пока нет.
— Дайте мне десять солдат, – умолял он, – и я пойду на любое…
— Из-за вашего рвения я не могу рисковать жизнью десяти солдат без всякой на то надобности, Можете идти, капитан.
Он ушел.
Добрый Иван Данилович, начальник штаба, однажды в конце своего доклада спросил меня, как быть с капитаном.
— Пусть он продолжает командовать своим подразделением. Он же не отстранялся от этой должности, – ответил я.
— Да, но фактически он…
— Фактически он, — прервал я Ивана Даниловича, — фактически он был на время заменен, а не отстранен. Война ведь не завтра кончится, посмотрим, что будущее покажет.
— Он теперь все время сидит у меня. В свое подразделение не идет.
Сегодня ночевал где-то в конюшне штаба. Ей-богу, жалко парня.
— Ну что бы вы посоветовали, Иван Данилович? Не могу же я на его реабилитацию жертвовать без всякой надобности жизнью десяти солдат?
— Это, конечно, верно, – глубоко вздохнул Иван Данилович, – признаться, я боюсь, как бы он…
— Не бойтесь, Иван Данилович. Человек, который в тот же день не нашел в себе силы воли наложить на себя руки, на пятые сутки этого не сделает. Лишь актеры стреляются, да и то на сцене. Пока назначьте его офицером связи в штаб дивизии. Он там кое-кому быстро понравится.
— Вот это идея! Слушаюсь! – обрадованно ответил Иван Данилович.
* * *
В эту ночь в неверном сне, в дремоте меня преследовал капитан то своими «номерами военной балерины», то согбенной и бесформенной спиной и слегка дрожащими мизинцами, то решительным лицом, умоляющим послать его на смерть; этот кошмар продолжался до утра.
Я проснулся, чувствуя себя разбитым. Из зеркала на меня смотрел человек с помятым лицом, с отеками под глазами. Я был недоволен и собой и капитаном.
Я обвинял его, обвинял себя.
Через месяц мне позвонил начальник штаба дивизии и спросил, не возражаю ли я, если капитана послать офицером связи в штаб армии. Я дал свое согласие.
алярчук был назначен командиром. Про капитана вскоре все забыли.
Шли дни, шли недели, шли месяцы, испытывая наш характер, нашу волю, нашу верность долгу, нашу верность перед совестью – высокие моральные принципы нашей жизни, Война все еще продолжалась.
После кратковременной отлучки с фронта я был назначен командиром дивизии. О сменившем меня в должности командира полка Иване Даниловиче я знал, что он погиб и ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
Что стало с капитаном и Малярчуком, – мне не было известно.
Однажды на рекогносцировке я вошел на НП командира батальона соседней дивизии. В узком срубе в стереотрубу смотрел майор и говорил артиллерийскому наблюдателю, сержанту:
— Гей, сержанте, що у тэбэ на чоли – очи чи дви дирочки з стеклом? Куда ты доселе зарився? Що там пид копицею? Що це там пид тою вербою? Я тэбэ пытаю сержанте.
По голосу и богатырским плечам я узнал Малярчука.
— Здоровенький був, дюжий хлопче! – не выдержал я.
Малярчук вздрогнул, обернулся, торопливо встал и вытянулся, приложив руку к пилотке. Я едва узнал его – глубокий шрам серпом багровел на правой щеке. Он улыбнулся, отчего шрам сделался еще глубже, искажая его лицо.
— Здравья желаю! Це вы, товарищу полковник? Значить, вы живый? Ой, як це гарно! Чудово!
Встреча наша была трогательной. Малярчук год как командовал батальоном.
Хорошо, что он жив и стал боевым командиром. Хорошо.
Кончилась война.
Однажды я присутствовал на артиллерийской стрельбе на одном из окружных полигонов.
На перекрестке дороги кто-то властно остановил машину, в которой я ехал.
— Адъютант генерала Н., – представился молодой майор и, когда наши глаза встретились, он чуть запнулся и почти машинально, скороговоркой продолжал, видимо, уже сотни раз произносившееся им:
— Командующий приказал после осмотра полигона точно в шестнадцать ноль-ноль прибыть на высоту 303…
Он был одет с иголочки и вертелся около одного из командующих, вышколенный, то и дело козыряя и щелкая каблуками.
